Селфи - Страница 7

Я вышел, не дожидаясь окончания её рассказа.

Чёрные кованые ворота кладбища были открыты. Одуревший от яркого, бьющего ему в глаза жаркого апрельского солнца, охранник равнодушно пустил меня на машине на территорию кладбища. И я медленно поехал вперёд, разглядывая чёрные номера участков. Тот участок, что требовался мне, я нашёл минут через десять. Заглушив мотор, я забрал цветы из машины и вышел. Шорох листьев, шепот деревьев – больше ни звука не было. Могилу родителей Иры мне не пришлось долго искать. Бело-серый, как не растаявший снег, небольшой памятник стоял рядом с дорогой. За памятником возвышался восьмиугольный стальной крест с изображением «crux ansata». Я сделал шаг вперёд и прочитал пять полустертых надписей:

«Игорь Файом (15.04.1951-12.04.1982).

Лилия Самойлова-Файом (01.11.1957 - 10.01.1983).

Леонид Файом (11.10.1923 - 17.04.1982)

Марина Абрамова (12.09.1928 - 27.09.1997).

Покойтесь с миром. Я люблю вас».

А потом я увидел знак «омеги». Я стоял и, не веря своим глазам, смотрел на этот символ, нанесённый свежей серебряной краской рядом с фотографией Лилии. Судя по свежести цвета, этот знак был поставлен совсем недавно. На семейных захоронениях не разрешают просто так наносить чужие имена. Но Ира каким-то образом ухитрилась поставить «позывной» моего отца рядом с именем Лилии. Я сглотнул вставший в горле ком, положил цветы на могилу и коснулся пальцами знака «омеги».

«Вот и всё. История твоей любви навсегда закончилась, папа. Всё ровно так, как ты того и хотел – ты с ней, вы вместе, и никто никогда не найдёт ваши могилы. Ира поняла тебя лучше, чем я. Впрочем, она всегда и всё лучше всех понимала...»

Говорят, такой подарок может быть преподнесён мужчине только раз в жизни, да и то лишь высшим даром небес. Но я никогда не верил в высшее предначертание. Просто Ира всегда была моей самой оглушительной страстью, моим лучшим другом и самым верным партнёром. Только такой и могла быть моя любовь, и я покорно склонил перед ней голову.

Я ехал из Долгопрудного в Москву и думал о ней. Больше я себя не обманывал: я всегда мог любить только эту женщину. Я любил её отчаянно. Любил всю жизнь, как дышал. Любил с первого взгляда, зная, что буду любить её до последнего вздоха. Но, в отличие от любви моего отца к её матери, моя любовь не была всепрощающей. И я ни разу не был счастлив при мысли о том, что моя Ира однажды будет счастлива, выстроив свою жизнь с кем-то другим. Да мне при одной мысли об этом выть в голос хотелось. Все дни, что я жил без неё, я постоянно о ней думал – и убивался от ревности. Я с ума от этой ревности сходил. А сейчас, когда Ира стала недостижимой, мысли о ней въедались не только в мой мозг – они плоть мою ели. Они выламывали мне суставы. Они вены мне драли. Они выкручивали меня жгутом. Я ложился спать с мыслью об Ире и вставал с её именем на рассвете. Это была странная любовь – жестокая, безнадёжная, тёмная. Безответная, непрощающая своей отверженности – но все же это была самая настоящая любовь, преданная и верная. Я постоянно тянулся мыслями – только к ней. Я всё время ощущал её рядом. Эта женщина была моим персональным адом на земле, и я привык проклинать её. Но мысль о том, как когда-то она любила меня, была моим раем. И я абсолютно твердо знал, что я вряд ли когда-нибудь обрету тот покой, который дает тебе один-единственный человек, для которого ты был создан. Я вывернуть её на изнанку был готов – и перецеловать всю её. Я бы жизнь свою за неё трижды отдал. Я был готов ради неё даже собирать милостыню… И если бы Бог однажды вдруг обратится ко мне со Своего Престола и предложил мне вторую жизнь на этой земле – счастливую, но без Иры, то я бы вообще наотрез отказался без неё возвращаться на эту землю. Я был готов ради неё на всё, кроме одного: я не мог простить её. Много лет назад она выбрала другого. Это-то меня и держало. И это же убивало меня...

От последнего собеседования я освободился ровно в восемь часов вечера. Я сел в машину и задумался. Судя по всему, меня готовы были взять на работу все три работодателя. Вот только мне, собственно говоря, было абсолютно наплевать, к кому из них выходить на работу. Ни банк, ни государственная организация, ни очередное детективное агентство не напоминали мне мою «Альфу». То, чем занимались службы безопасности во всех этих трёх конторах, было для меня, мягко говоря, безыдейным и бездарным. Это была та самая офисная клетка, от которой я всегда бегал. Это была та ловушка, куда я должен был теперь добровольно себя сам запереть. Найдя в «бардачке» машины пачку сигарет, спрятанную там сто лет назад, я закурил, перестал рефлексировать и в итоге решил принять первое же предложение от первого же работодателя, который только позвонит мне. Пусть забирает меня со всеми моими потрохами, думал я, а там как-нибудь разберёмся. Доехав до дома, я припарковал машину и отправился в «Лейпциг». Купил хлеб, нарезку колбасы, бутылку «Glenkinchie» и пошёл к подъезду. Кивнул консьержке, поднялся домой, прошёл на кухню – и замер, разглядывая оставленный на столе «Vaio». Мысли пошли вперёд, кувырком. И я понял: я запутался. После поездки в Чехию я фактически прекратил все связи с внешним миром из-за Самойловой. Я перестал отвечать на все входящие сообщения и звонки и открывать людям дверь своего дома. Я не хотел никого ни слышать, ни видеть. Я просто ждал, кто умрёт быстрее, я или моя любовь. Но теперь, если я хотел выжить, я должен был поставить в этой истории точку.

Решение вызрело мгновенно, само собой. Теперь, когда меня уже ничего не держало, я собрался уйти так, как привык – сжигая мосты, быстро. В этом не было ничего сложного: шесть лет назад я это уже проделывал. Сев в кресло, я открыл «Vaio», вошёл в почту и написал Дядьсаше короткое, но исчерпывающее письмо о своём окончательном увольнении. В копию письма я поставил Дашу с просьбой передать Диане мою трудовую книжку. Потом я отправил запрос в Интерпол, Мари-Энн Бошо и предложил встретиться и обговорить перспективы нашего дальнейшего сотрудничества. Дописав письмо, я нажал на кнопку «отправить» и стал ждать. Мари-Энн ответила мне на удивление быстро. Не задумываясь ни на минуту, она предложила мне постоянную работу и контракт. Для подписания договора я должен был уже завтра вылететь в Лион. К письму был приложен электронный билет только в одну сторону и чек на десять тысяч евро – мои «подъёмные».